Ярослав Гашек

Биография американца

— Милый, — сказала мисс Мери Вильсону, — мы должны быть откровенны друг с другом. Ведь завтра мы станем мужем и женой. У каждого из нас есть свои недостатки. Давай расскажем друг другу всю свою жизнь.

— Мне начинать, не правда ли? — спросил Вильсон.

— Начни, — сказала мисс Мери, — но не умалчивай ни о чем.

— Ладно, — отозвался Вильсон. Он удобно растянулся в кресле и закурил сигару.

— Итак, я родился на ферме в Канаде. Мой отец был добряк и силач, дорогая Мери; он один ходил на медведя. В общем, добрейшей души человек. Мы мирно благоденствовали втроем, но когда мне исполнилось пять лет, отца посадили в тюрьму. Бедный папа зарабатывал, как мог. По всему краю до самых озер не было богача, который бы еще и сегодня не вспоминал банду папаши Вильсона. Мы грабили состоятельных фермеров и жили, ни в чем не нуждаясь. Помню, когда мне исполнилось четыре года, отец в день моего рождения взял меня на дело. Лучшего подарка он не мог бы придумать. В тот раз мы ограбили купца на берегу озера. «Через год опять пойдешь со мной, малыш», — пообещал папаша, но, увы, нашим мечтам не суждено было сбыться: бедный папаша получил десять лет.

Но отец и на суде не терял присутствия духа. Услышав приговор, он сказал: «Мистеры, от имени моих детей благодарю вас. Я тратил примерно два доллара в день. В году — 365 дней, следовательно, я потратил бы в год 730 долларов, а за десять лет — 7 300. Еще раз благодарю вас от имени моих детей за эти сэкономленные 7 300 долларов, гип, гип, ура!»

Хозяйство стала вести мать. Вскоре она решила переехать в город. Однако продать ферму оказалось трудновато. Мамаша запрашивала большие деньги, гораздо дороже, чем стоила ферма. Тогда мы поступили проще: застраховали ферму и потихоньку распродали всю движимость. Мне было в ту пору шесть лет. Мамаша позвала меня и сказала: «Сыночек, наш папа будет очень доволен, когда узнает, что в шесть лет ты такой умница. Хочешь посмотреть на большой огонь? Если, например, загорится наш дом и все остальное?»

«Конечно, маменька», — ответил я.

Мамаша продолжала:

«Помнишь, ты все просил дать тебе для игры коробку спичек? Вот тебе пять коробков, милый. Хочешь, пойди в сарай и подожги солому. Только, смотри, никому не рассказывай, иначе папаша вернется из тюрьмы и застрелит тебя, как негра».

Я поджег ферму, и мы получили свыше шестидесяти тысяч долларов страховки. В награду мамаша купила мне библию в великолепном кожаном переплете. Каждый квадратный сантиметр кожи стоил доллар с четвертью, ибо это была кожа вождя индейского племени сиу. Впоследствии оказалось, что вождь живехонек и книготорговец попросту надул час.

В Нью-Йорке мамаша не сидела сложа руки. Эта энергичная женщина решила стать владелицей индейского цирка. В западных газетах было дано объявление о наборе в труппу обладающих хорошим голосом и приятной внешностью краснокожих. На объявление откликнулось около тридцати человек. Среди них был вождь племени сиу, тот самый, насчет которого нас обманул торговец библиями. Вождя звали Годадласко. Это была прямо находка. Мамаша души в нем не чаяла, и, когда мне исполнилось восемь лет, у меня уже было двое братишек — близнецы бронзового цвета.

Мать не могла сама кормить близнецов, потому что Годадласко не желал, чтобы они питались молоком француженки (как я уже говорил, она была из Канады), ибо французы застрелили несколько индейских повстанцев. Пришлось нанять кормилицу-негритянку. И вот отец моих новых братьев влюбился в эту негритянку. Когда мне было девять лет, он сбежал с ней на Запад, нарушив контракт с моей мамашей. Она, разумеется, подала на него в суд. Годадласко был арестован и на очной ставке с моей матерью оскорбил ее грубым ругательством. Она выхватила револьвер и застрелила его. Суд присяжных оправдал ее, и наш цирк стал фешенебельным местом, где собиралось лучшее общество Нью-Йорка и Бруклина. Входной билет стоил 50 центов. Главной достопримечательностью цирка был я, потому что во время суда над мамашей кричал:

«Если вы ее осудите, я перестреляю всех присяжных…»

— Ого! — сказала Мери — Вы мне нравитесь, Вильсон!

— Десяти лет я удрал из города, захватив из дому десять тысяч долларов и девятилетнюю возлюбленную. Мы отправились вверх по реке Гудзон и переходили от фермы к ферме, а иногда присаживались под деревом, чтобы обняться и сказать друг другу: «Дорогой!», «Дорогая!»

— О милый Вильсон! — восхищалась Мери.

— Несколько парней, — продолжал Вильсон, — заметили, как я менял стодолларовую бумажку, напали на нас, отобрали все деньги и бросили нас в реку. Моя спутница утонула, потому что ее ударили по голове молотком. Я же, хоть мне тоже разбили голову, выплыл и к вечеру добрался до деревни, где стянул у приютившего меня пастора все его сбережения, и на ближайшей станции взял билет в Чикаго.

— Дайте мне вашу руку, Вильсон, — прошептала мисс Мери. — Ах, как я счастлива, что вы будете моим мужем!

— После этого, — повествовал Вильсон, — я мог рассчитывать только на самого себя. Десяти лет я стал чистильщиком сапог. О таких карьерах, вы, конечно, слышали. В Европе всегда, когда речь заходит о знаменитом американце, говорят: «Он был чистильщиком сапог». Итак, в одиннадцать и двенадцать лет я — чистильщик сапог, а в тринадцать — уже предстаю перед судом присяжных за то, что выстрелом тяжело ранил своего соперника в любви. Та, из-за которой это произошло, ежедневно чистила у меня туфли. Ей было двенадцать лет. Чистильщик с другого угла, на год старше меня, тоже влюбился в нее и, чтобы досадить мне, снизил цену за чистку туфель на один цент. Моя клиентка, натура практическая, стала пользоваться услугами конкурента, чтобы сэкономить цент. Тогда я купил револьвер (тот, с которым я с восьми лет не расставался, уже не внушал мне доверия) и тяжело ранил соперника. Отправить его на тот свет мне, увы, не удалось…— Вильсон вздохнул И добавил: — Заклинаю вас, Мери, никогда не пользуйтесь револьверами системы Грайн.

На суде выяснилось мое имя и то, что я три года назад бежал из дому. Я стал героем дня. Газеты заявляли, что если даже меня осудят, публика вправе в таком исключительном случае, как мой, освободить осужденного и избить господ присяжных заседателей. Я сам произнес защитительную речь, закончив ее словами: «Граждане, с ваших губ, быть может, уже готово сорваться слово „да“. Отлично, стало быть, я буду осужден. Граждане, с ваших губ, быть может, готово сорваться слово „нет“. Отлично, стало быть, я буду оправдан…»

Мое хладнокровие поразило всех. В результате я был оправдан, и все присяжные заседатели стали чистить обувь только у меня.

Один чикагский издатель выпустил открытки с моим портретом, а известный миллионер, которому некуда было девать деньги, решил усыновить меня. Я переехал к нему. Но я слишком привык к свободе и не позволял ему читать мне нотации. Это так огорчило моего приемного отца, что его хватил удар.

Я же собрал все, что мог увезти с собой, и уехал в Сан-Франциско. Там я вымазал себе физиономию охрой, нацепил косу и поступил китайцем в кафешантан. Меня рекламировали как единственного китайца в США, умеющего петь американские песенки. К сожалению, я был скоро разоблачен настоящим китайцем, который после представления при всей публике обратился ко мне по-китайски. Он так избил меня, что я полгода провалялся в больнице. Выписавшись оттуда, я поступил на корабль. Это было вполне солидное торговое судно: оно занималось контрабандой. Когда таможенники взорвали его динамитом, я вместе со всеми взлетел на воздух, но упал очень удачно: рыбаки вытащили меня из воды, высадили на берег, и я очутился на мели, увы, к сожалению, и в переносном смысле.

К этому времени мне исполнилось пятнадцать лет. На ферме, куда я нанялся пастухом, было большое стадо. Город находился всего в пяти часах ходьбы, и мне не стоило труда пригнать туда сто двадцать голов скота и распродать его мясоторговцам. С этими деньгами я отправился на восток.